Время «Великого приказания» пробило, начиналась война.

Хмурым ноябрьским утром вышли тумены на берег реки Воронеж, обтекавшей край Чёрного леса. Никто не ждал, что ордынцы вообще способны не вольной степью скакать, а пробираться извилистыми лесными тропами. Но так и случилось — войско Бату-хана скрытно подошло к пределам княжества Рязанского. Правда, те же половцы считали всю южную половину княжества своими исконными владениями, ибо степь продолжалась в этих пределах, степь, хоть и с частыми рощами да чащами, сил не имевших скрепиться в непролазные дебри. И эта лесостепь тянулась до самой реки Прони, вот её-то куманы вполне справедливо считали границей владений рязанцев. Оттого и воевали с княжеством. Воевали часто, ещё чаще мирились — князья замуж брали дев-половчаночек, а воины-куманы частенько службу несли у разных Всеволодовичей да Романычей.

Однако подчиниться ханам из Орды им было куда как вольней — свои всё ж, как ни крути. Степная кровь. Хотя как раз воли Батый половцев лишил — в его воинстве только он один был волен, все же прочие были повязаны жесточайшей дисциплиной. А дабы лишний раз убедиться в верности призванных куманов, булгар, буртасов и оросов, Бату-хан прямо на берегу Воронежа потребовал от «новиков» принести ему клятву верности. Новобранцы не возражали, сочтя это делом обычным — и правом хана.

«Новики» выстроились на обширном лугу, сошли с коней и склонили головы. Олег находился тут же, оглядывая исподлобья тех, кто будет биться с ним в одном строю.

Сдержанным гулом поднялись голоса, повторявшие присягу:

— Передовым отрядом преследуя врагов… мы будем доставлять тебе… пригонять тебе прекрасных дев и жён… дворцы-палаты, холопов, прекрасноланитных жён и девиц… прекрасных статей меринов. При облавах на дикого зверя… будем выделять тебе половину, брюхо к брюху. Одиночного зверя тоже будем сдавать тебе брюхо к брюху сполна… сдавать, стянувши стегна.

— В дни сечи, если мы в чём нарушим твой устав… — выговаривал Олег, присоединяя свой голос к могучему хору, — отлучай нас от наших стойбищ, жён и женщин… чёрные холопские головы наши разбросай по земле, по полу. В мирные дни, если нарушим твой мир-покой… отлучай нас от наших холопов, от жён и детей… бросай нас в бесхозяйной, безбожной земле.

Бату-хан, восседавший на белом коне, дослушал клятву, а после поднял руку и возгласил своё слово.

— Когда пределы земель урусов будут очищены от смутьянов, — прокричал толмач перевод, — и всё, что уцелеет от меча, преклонит голову перед начертанием высшего повеления, все вы возвыситесь! Но помните крепко: если из вашего десятка в бою бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все десять будут умерщвлены! Точно так же, если один, или двое, или больше смело вступают в бой, а десять других не следуют, то их также умерщвляют! А если из десяти попадают в плен один или больше, другие же товарищи не освобождают их, то они также умерщвляются!

Хан опустил руку. Тишина опустилась на поле, и тогда вперёд вышел грузный, волочивший ногу Субэдэй-багатур, воспитатель-аталык Батыя, и выхватил нож, острый как бритва. Новобранцы уже знали, какую причёску носят в монгольском войске, и дружно скинули меховые колпаки и башлыки. И принялись друг друга оболванивать.

Здоровенный булгарин-великан, улыбаясь не по росту робко и просительно, обрил Олегу макушку наголо, спереди оставляя клок волос, состриженный до бровей, а два клока по бокам головы заплел, закрывая обзор по сторонам — чтобы воин даже думать не смел, что происходит сзади, а двигался только вперёд.

Бритьё всухую причиняло боль, но Олег всё же улыбнулся невольно, угадывая в стрижке сходство с «полубоксом» далёкого детства. Улыбка, впрочем, быстро пропала — причёска сама по себе была клятвой…

Кряхтя, он отряхнул с себя состриженный волос и сказал великану:

— Наклонись, а то я не дотянусь до твоей башки!

Булгарин слов не понял, но красноречивым жестам внял — и склонил свою голову…

А вскоре по степи разнеслось протяжное:

— Дэ-эр ха-аль! Хо-ош ха-аль!

…На правом берегу реки Воронеж, на мысу, стояла невеликая крепость Онуза, передовой форпост княжества Рязанского на границе леса и степи, пажитей и Дикого Поля. Не шибко высоко задирались бревенчатые башни, крытые тёсом. Стены, рубленные из дуба, почернели от дождей.

Три глубоких рва окружали Онузу, два ряда валов вставали на пути ворога. Поближе к крепости тулился посад — избушки вразброс. Редкий лес дымов поднимался к провисшему небу серыми косицами, расплетавшимися в сизое облако.

Первый снег уже выпадал — он лежал белыми заплатами на чёрной пашне, оттеняя недалёкий тёмный лес, подступавший к частоколу, ограждавшему посад.

Небо приспустилось серой пасмурой, будто грязная пена с хлябей горних протекла, да и застыла, подмёрзнув.

В чистом студёном воздухе звуки разносились далеко. Вот колко ударил топор, разваливая полено. Глухо замычала корова. Злобно взлаяла собака — и завизжала, получив хозяйского пинка.

Олег всматривался и вслушивался, стоя на левом берегу Воронежа, среди дубков и клёнов, облетевших, но проросших так часто, что скрывали и десяток Изая, и сотню, и тысячу, и весь тумен.

Река покрылась крепким льдом, лишь кое-где оставляя полыньи, но темник [96] не спешил отдать приказ бить в барабан — рядом с тумен-у-нойоном Бурундаем стоял сам Субэдэй-багатур, неуклюжий и нескладный сын кузнеца Джарчиудая, блестящий полководец, ни разу не нарушивший Ясы, не потерпевший ни единого поражения. Но и победы оставили на Субэдэе свои отметины — раненая правая рука багатура всегда была согнута, глаз правый вытек, а длинный рубец тянулся через бровь и щёку.

«У этого барса с разрубленной лапой чугунный лоб, — пели про него певцы-улигэрчи. — Морда у него — долото. Язык у него — шило. У него железная грудь, вместо плети — меч. Съедая свою тень, мчится он, оседлав ветер…»

Субэдэй сам выехал к реке, хмуро оглядывая противоположный берег. На нём была шуба с золотыми пуговицами, крытая верблюжьей шерстью. Из-под островерхой шапки, опушенной мехом соболя, на виски опускались чёрные с проседью косицы, на гутулах с круто загнутыми носками поблескивало золотое шитьё.

Посопев, поворчав, полководец кивнул Бурундаю. Тот склонился в коротком поклоне и отдал приказ порученцам-туаджи. Вскоре гулко ударил большой барабан наккар — начать бой!

Вперёд бросились алгинчи — передовые, над ними трепетали бунчуки-туги из белых конских хвостов. Лошади лавиной повалили из леса, копытами взламывая лёд на месте брода, и разделились, двумя потоками охватывая Онузу.

Нукеры развели костры по всему лесу, сотни и сотни стрел, обмотанных просмоленной паклей, поджигались и взмывали в небо, оставляя дымные шлейфы. Всё больше и больше чадных дуг марали воздух, соединяя два берега, всё чаще вспыхивали красные огоньки на крышах и стенах крепости. Они сливались в полосы пламени, множились, разгораясь всё ярче, и вот загудело, заревело пламя, и нукеры повалили за реку, соединяя свой вой и рёв с воем и рёвом пожара.

— Хуррагш! — неслось со всех сторон.

— Хуррагш! — вопили тысячи глоток.

— Хуррагш! — подхватил Изай и понёсся вперёд.

Олег направил саврасого следом, проверяя, легко ли вынимается сабля. Хэлмэ.

Сотник Эльхутур, в монгольской табели о рангах джагун-у-нойон, повёл своих людей на захват крепости — таков был приказ Бэрхэ-сэчена. Десяток Изая скакал в первых рядах.

Для начала сотня ворвалась в безымянный посад, ворота которого были повалены. Олег удивился даже — на крепко сбитых створках лежал снег. Кто-то уже побывал в селе! Оно и видно — половина изб спалена, одни печи торчат, плетни поломаны, скирды сена разворошены, а вот теремок старосты цел — перед ним косо торчал высокий шест с пучком еловых веток.

Над селом поднялся вой и крик — мужики и бабы выскакивали из уцелевших изб, из теремка, из холодных клетей и метались, лезли на частокол — только бы скрыться в лесу.