Ордынцы перебили почти всех, в живых осталось едва ли полста человек. Всё это время бой смещался в сторону, оставляя в кровавом снегу сотни мёртвых людей и конских трупов.

Евпатий Коловрат, без шлема, без коня, ступая тяжело, лишь бы не упасть, сошёлся в поединке с монгольским багатуром Хулабри по кличке Хамхул. [142] Багатур тоже скинул шлем вместе с малахаем, и начался поединок. Хулабри был так силён, что сабля в его лапище казалась детской игрушкой, несерьёзным ножичком.

Смертельно уставший Коловрат лишился быстроты удара, но и Хамхул не отличался ею, по жизни надеясь не на скорость, а на силу. Он мог легко раскроить человека от плеча до паха, но отличался неповоротливостью. Это уравнивало шансы поединщиков. Схватка не затянулась — серия ударов перемежалась с отбивами, и вдруг Евпатий открылся, то ли по нечаянности, то ли желая того. Хулабри тут же сделал выпад, вонзая саблю рязанскому боярину под свисавшую кольчугу, а боярин нанёс ордынцу страшный удар, подрубая могучую шею до кости. Опустив меч, Евпатий стоял, склонив голову, — широкая грудь работала, как кузнечные мехи. Проведя ладонью по животу, боярин безразлично поглядел на красное, окрасившее пятерню.

Хулабри не устоял первым — выронив саблю, заливаемый кровью, он шевелил непослушными губами, затем выговорил, пуская розовые пузыри: «Мункэ коко тэнгри…» [143] — и рухнул наземь.

Коловрат продержался дольше — тень улыбки мелькнула на его запекшихся губах — и упал, как стоял, навзничь, не выпуская меча из руки.

Ордынцы взвыли, и человек сорок рязанцев, последних из дружины Евпатия, подняли оружие, готовясь дорого продать свои жизни. Загородился своим мечом и Пончик.

Но бой ему принять не пришлось — начальственный окрик «Ха!» остановил резню.

На белом коне подъехал сам Бурундай, с ним рядом остановился половец, пожилой воин с бестрепетным взглядом.

— Что вы хотите? — спросил он по-русски с гортанным акцентом.

Вахрамей, стоявший рядом с Александром, разлепил губы и ответил:

— Умереть. Прости, Господи…

Выслушав перевод, Бурундай покачал головой и что-то сказал вполголоса.

— Вы великие воины, — громко передал его слова половец, — такие рождаются не для смерти, а для славы.

Прискакал молодой нукер и передал ему мешок, в котором что-то глухо перекатывалось. Пончик подумал почему-то, что в мешке деревянные ложки. Но там оказались пайцзы, вырезанные из клёна.

Пожилой половец покинул седло и лично раздал уцелевшим оросам по пайцзе в руки. Досталась такая и Пончику.

А ордынцы выхватили сабли, вскинули их вверх, оказывая достойным врагам воинский почёт, и трижды проревели:

— Кху! Кху! Кху!

Шурик стоял, вытянувшись по стойке «смирно», в одной руке сжимая меч, не обагрённый кровью, в другой — пайцзу, и думал, что, сразившись с монголо-татарами, Евпатий Коловрат вряд ли искупил прегрешения князей, унизивших и оскорбивших Русь святую, но, раз уж сами ордынцы почтили его память, значит, тут, прямо на его глазах, совершился всамделишный подвиг.

— Вечная слава героям… — выговорил он чужое, затёртое выражение, вдруг ставшее своим, истинным и к месту.

— Вечная слава, — отозвался Вахрамей. — Прости, Господи…

Глава 20,

в которой Олег становится на постой

Бату-хан правильно оценивал угрозу, исходившую от великого князя Юрия Всеволодовича. Достаточно было вспомнить, сколько нервов монголам помотал хорезмшах Джелал-ад-Дин — войско непобедимого Чингисхана отняло у него великолепный Хорезм, завоевав и Самарканд, и Бухару, и Ургенч, но шах, скрываясь то в пустыне, то в горах, добрых десять лет боролся с захватчиками то в открытом бою, то партизаня. После смерти Священного Воителя эта головная боль передалась по наследству хану Угедэю. Джелал-ад-Дину однажды удалось даже восстановить ненадолго независимость Персии, изгнав оттуда ордынцев и провозгласив себя, любимого, султаном. И только смерть хорезмшаха позволила Угедэю добиться покорности в Персии и Хорезме и раздавить мятежников в горах Курдистана.

А теперь уже Бату-хана жизнь заставляет считаться с опасностью подобного рода — Юрий Всеволодович ушёл в леса не отсиживаться, а отдышаться лишь, собрать силы и нанести ответный удар. И в этом отношении место для военного лагеря на реке Сити было выбрано идеальное. Здесь можно было сохранять такие пути сообщения с Новгородом, которые монголам невозможно было прервать: даже если перекрыть главную речную дорогу, то оставалось бесчисленное количество лесных троп. С другой стороны, собранные под руку великого князя войска имели неограниченные возможности для манёвра — удары с Сити можно было наносить хоть в центр княжества, хоть по окраинам — расстояние до Твери, Переяславля или Ярославля было одинаковым. И скрываться в дебрях удобно — выставил небольшие заградотряды, и всё, врасплох не застанешь.

А посему в последние дни зимы и первые весенние денёчки между Батыем и Юрием Всеволодовичем шла гонка — кто быстрее. Успеет великий князь скопить достаточно сил — ход войны может измениться не в пользу Орды.

Примечательно, что заветные желания владимирца, потерявшего Владимир, стали сбываться — на Сити раскинулся целый передвижной город, огромный лагерь вытянулся вдоль реки, а полки продолжали прибывать — подошла дружина Святослава, бойцы Василька Константиновича присоединились к рати, спешил к брату Иван Всеволодович с малым войском из Стародуба. Не меньше тумена набралось ратников, но великий князь всё Ярослава Всеволодовича поджидал, надеясь на полки новгородские. Если бы подоспел Ярослав, то можно было бы и одолеть супостата…

Право же, если бы братьям удалось сплотиться, они могли бы нанести громадный урон Батыеву войску. Именно урон — победа им не светила в любом случае. Если бы, однако, княжеские полки ударили бы по туменам сообща, то монголам оставалось бы одно — спешно отступать, уходить в степь.

Скорей всего, Бату-хан сделал бы вторую попытку, чтобы взять реванш — года через два-три. Выступили бы и тогда князья заедино? Бог весть. Но опыт у них появился бы, стало быть, могло и хватить разумения на то, чтобы не чваниться зазря, а выступить общим войском. Если бы они и во второй раз одержали верх, то вся история дальнейшая пошла бы совсем иным порядком. Не возвысилась бы никогда Москва, так и осталась бы за обочиной пути развития. Владимир бы укрепился, рано или поздно сцепился бы с Новгородом. И Киев с Черниговым, поглядывая на северного соседа, тоже могли бы пойти на укрупнение. И кто бы кого одолел в этом тройственном союзе, неясно, но это уже совсем другая история, в которой нет места игу…

Помнил об этом и Батый, потому и не спускал глаз с севера, ожидая удара и готовясь к нему.

По следу великого князя шёл Бурундай. Этот темник не был ханского происхождения, как и Субэдэй, и было меж ними ещё одно разительное сходство — оба выдвинулись исключительно благодаря своим полководческим талантам. Бурундая и послал Бату разобраться с Юрием Всеволодовичем, наказав не возвращаться без головы великого князя…

…У Переяславля-Залесского ордынцы попали под смирный снегопад. Позже замела косая метель, а пополудни и вовсе завьюжило. Бурундай уже решил было остановиться и переждать непогоду, однако ветер стих, перестал подбрасывать снег горстями и завивать вихорьками. Лишь морозный туман повивал землю.

Совсем немного проехал тумен по свежей пороше, и за берёзовой рощей открылся Переяславль.

Город лежал в долине Трубежа, у Клещина озера. Юрий Долгорукий стал первым ростово-суздальским князем, обживавшим Залесскую Русь. Он и велел крепость ставить в устье Трубежа, дав ей имя Переяславля Нового. Словцо «новый» помаленьку отпало, а прозвание «залесский» пристало.

Переяславль-Залесский стоял удобно: на кратчайшем промежутке дороги между Волгой и её верховьем — через Оку, Клязьму, Нерль-Клязьминскую, Трубеж, Клещино озеро, Вексу, Сомино озеро и Нерль-Волжскую: «путь из булгар в Новгород».