…Олег выехал на горку, поросшую берёзами и липами. Хорошее тут было место — лес трещит от сорочьего крику, в овраге лисы шмыгают, по снегу рыжиной пылая. Среди густых темнеющих елей светло сияют берёзовые стволы. И Переяславль удивительно вписывался в эту красивую местность, подходя ей, как камень оправе.

Город надёжно опоясывали высокие насыпные валы, глинистые и обильно политые водою, чтоб лёд намёрз. Ров — по местному «гробля» — опоясывал город дважды, стены поднимались в три сажени, прикрытые заборолами.

— Брать будем? — прямо спросил Олег.

— Да нет… — затянул Изай Селукович. В голосе его прозвучала доля сожаления. — Вроде как договорились хан с Ярославом Всеволодовичем, а тут его вотчина… Но и своего не упустим!

Тумен стал подтягиваться к Берендеевским воротам города, на башнях и стенах забегали военные и гражданские, создавая несуразную толпу.

Сухов решил, что переяславцы чувствуют себя по-дурацки. В самом деле, Рязань пожгли, Владимир пожгли, по всему выходило, что черёд Переяславля настал огонь и меч принять, да и сгинуть. Ан нет, князюшка выкрутился, подсуетился, прогнулся — и выгадал мир себе и подданным своим.

Об этом в городе судачили который день, но одно дело — говорить, и совсем другое — поверить в то, чего как бы и быть не должно.

И вот стояли переяславцы на стенах града своего и не знали, на что же им решиться — то ли ворота открыть «мунгалам», то ли бой принять.

Их колебания разрешил Изай Селукович, крикнувший недовольно:

— Отворяй!

И горожане, оцепеневшие на стенах, будто проснулись — зашевелились, забегали, засуетились. Створки ворот дрогнули, с них облетел снег, и они пошли отворяться. Да и то сказать, что проку за воротами сидеть, коли мост через ров целёхонек? Не стали его жечь, князю своему поверив, а теперь чего ж? Авось и город уцелеет, не спалит его татарва…

Бурундай подбоченился и въехал на улицы Переяславля, как победитель. Следом за ним ступали кони, везущие алгинчи с тугами в руках. И пошли, и пошли — сотня за сотней, тысяча за тысячей.

В тумене Бурундая насчитывалось куда более десяти тысяч бойцов, считая пешцев из Нижнего Новгорода, примкнувших к Батыю. Пешцы тоже ехали верхом, хотя кавалеристами не были — начнись бой, и они покинут сёдла, поддержат истинных конников в пешем строю. Но путь-дорогу ратники одолевали на конях.

Тут же и булгары проезжали, с прошлого года — вассалы Белой Орды. И мордва, и башкиры, и буртасы — всех призвал хан Батый. Можно сказать, что Бурундай вёл «большой тумен».

А население Переяславля-Залесского не знало, бедное, что же ему делать — то ли прятаться, то ли встречать незваных гостей, которые, известно, кого хуже. Вот и топтались на улицах в растерянности, скрывая гнев и смущение, жались к стенам, озирались загнанно.

А нукеры вели себя непринуждённо, как дома, — гоготали, шутили, скалились. Да и чего им стесняться было? Вздумай горожане войско созвать — соберут полк втрое меньше тумена. И что с тем полком станется? Да размечет его тумен, рассеет, в снег вроет. И возгорится Переяславль…

Первыми опомнились священники — радостно, звонко ударили колокола. Архиерей в полном облачении покинул Спасский собор, и давай кадилом махать, спокойный, торжественный, величественный даже, а служки выпевали дрожащими голосами здравицы, привечая монголов.

Городские бояре вышли одетые в шубейки попроще, чтобы зря не мозолить глаза богатством, выстроились в ряд, поклонились Бурундаю и иже с ним.

Олег осматривался с интересом, примечая взгляды и выражения лиц, но сохраняя невозмутимость.

Жители словно на ходу ориентировались, решали, как держать себя, что говорить, о чём умалчивать. Нукеры дисциплину блюли: сказано — не трогать город, и не будут. Не все, правда, боялись наказания, находились лихие ребятки, кому и Яса не указ. Они разбредались по городу, подальше с глаз командирских, и потихоньку грабили местных — отбирали монету и ожерелья, перстни, серьги, гривны шейные — всё, что можно было легко спрятать. Переяславцы гневались изрядно, но тайком, кулаками потрясали, но так, чтоб их видно не было, ругали и хана, и князя, но дома, при своих, без свидетелей. Да и что им было делать? Бурундаю жаловаться? А он поймёт? А поверит кому? Не-ет, качали головой потерпевшие, ну их к лешему! А то как бы чего не вышло…

Монголы, не чинясь, пошли по дворам — брать корм для лошадей. Горожане за голову хватались — разве ж на всех напасёшься? Придёт этот… эта… вонючка плоскорылая, распахнет лапы загребущие, и охапки сена как не бывало. И таких вонючек, считай, пятнадцать тыщ! И каждому дай! А нету сена — зерном возьмут, зачерпнут так, что сердце обрывается…

К вечеру Переяславль выглядел странно, как некая помесь русского града с половецким Шаруканем — повсюду, на улицах и перекрёстках, на площадях перед храмами вставали юрты и шатры, разжигались костры. Татарва устраивалась на ночлег. И уже не коней кормить пришла пора, а людей.

Что тут станешь делать? В отсутствие князя боярам его думать пришлось, соображать, да побыстрее, а то прогневаешь этих «копчёных», они и забудут про то, что обещали, да как пойдут по улицам куролесить да озорничать — злая тогда выдастся ночка! Ох, и злая. Уж лучше перетерпеть, поступиться частью малой, нежели потерять всё и навсегда.

Закряхтели бояре, с купечеством скинулись, решили угостить гостей дорогих по обычаю, досыта и допьяна. Бурундай не огорчил их отказом…

И пошло-поехало. Загорелись костры, растопились печи. Выпивку ставили бочками, закуску — столами накрытыми.

Джарчи, смеясь, подхватывал хлебы и мясо, не слезая с седла — остриём сабли. Тайчар и Хуту прибрали с собой весь стол, яствами уставленный, и подтащили к костру. Там и устроились — греться и насыщаться.

Изай Селукович позаботился о своём десятке, прикатил бочоночек вина херсонского да колбас приволок груду целую, нацепляв кольца на копьё.

— Постоим до утра, — оживлённо сказал арбан. — Советую найти какую-нибудь вдовушку, Хельгу, и устроиться к ней под бочок, хе-хе…

— Так я и сделаю, — улыбнулся Олег.

Монголы, как он заметил, не разбредались особо, держались вместе, не решаясь пойти заночевать в избах. Мало ли… Зарубят ещё хозяева и в погребе зароют. Оросы, как медведи, — с виду добродушны, а как выведешь из себя, мигом заломают…

Что интересно, нижегородцы, ханом призванные, тоже не спешили расходиться. Судя по их лицам, срам и позор не мучили их — какая разница, кому служить? Лишь бы добыча не проходила мимо. Но, видимо, опаска жила в пешцах. Мало ли… Уж они-то знали своих соплеменников куда лучше «мунгалов» и доверия к «своим» не питали нисколько.

— Садись, Хельгу, — пригласил его Изай, — отведай винца! Долгий путь проделало оно с тёплых южных берегов до сих суровых краёв, а солнце в себе сохранило. Пей, согреет!

Олег подумал-подумал и присел на расстеленную кошму, подставил свой аяк. Вино было красным и душистым, кисло-сладким и тёрпким. Пилось легко, но крепость имело. Сердце, и впрямь, будто жар солнечный по венам прокачивало, грея нутро и туманя мозг.

— А что, — невнятно спросил Судуй, отгрызая мясо, — если ханы и князья вместе править станут? Если лес и степь едины будут?

— Не будут, — затряс головой Джарчи.

— Чего это — не будут? — воспротивился Судуй. — Мы на конях, и они на конях. Мы мясо едим, и они не прочь. В чём разница? Говорим иначе? Хо! Хорошо ли ты понимал тангутов? А теперь они по-нашему балаболят лучше, чем мы с тобой!

— И вера не помешает, — добавил Хуту, — в Орде много крещёных.

— Вот-вот!

Джарчи вытер жирные губы рукой и обтёр её об шубу.

— Ничего-то вы не понимаете, — важно сказал он и передразнил Судуя: — «Вместе!» Кто ж власть делит? Каждому ведь хочется всю её себе забрать, без остатка. Добычу и то делят не поровну, а тут — власть!

— Всё-то вы верно говорите, — вступил Изай, — а главного не смыслите. Разные мы. Вот я всю жизнь прожил с оросами, а всё одно в степь ушёл! Почему? Да потому что оросы — народ оседлый, они в городах живут и в деревнях. Где родились, там и женятся, там и хоронят их. А нас, попробуй-ка, привяжи! Кочевой мы народ, степняки, не держимся на одном месте. Всё по степи ходим, простор любим.