— Бай-аралла, баатр дзориггей! [136]

«Доблестные богатыри» заорали всей толпой, дружно желая хану милостей Вечно Синего неба.

И в эту самую минуту, то ли с крыши богатого терема напротив, то ли с угловой башенки, прилетела стрела. Метился неведомый лучник в спину Батыю, да конь саврасый спас хана — взбрыкнул вдруг, и гранёный наконечник с тупым звоном пробил золотое блюдо.

— Байза! Байза! — заорали кешиктены, стенкой вставая вокруг Бату.

Другие кинулись к терему, но тут сам хан заорал, плетью указывая на строение:

— Спалить! Дотла! Мигом!

И кешиктены, и нукеры забегали, окружая терем, зажигая факелы. Целая сотня воинов умчалась и примчалась обратно, волоча охапки сена.

Невидимый стрелок не показывался, а потом и увидеть его стало трудно — плотный дым заклубился, скрывая стены. Горящее сено полетело в окна и двери, на ступеньки высокого крыльца и за балюстрады балкончиков. Пламя разгоралось, набирало силу — треск быстро переходил в угрожающий гул, а затем и в пугающий рёв. Огонь добрался до второго этажа, охватил крышу. Со звоном лопались круглые стеклышки в окнах, пока рамы не отекли струями расплавленного свинца, а из проёмов не завились жадные огненные языки.

Кричал ли неопознанный стрелок или принял молча свою ужасную смерть, осталось неясным — чудовищный перегуд пожара забивал все звуки (в последующие дни Сухов встречал угрюмого Бэрхэ-сэчена, мелькало в толпе и узкое, костистое лицо Савенча, а вот Тотура он больше не видал…). Затрещала, проваливаясь, крыша, и в небо вскружился вихрь искр.

Удовлетворённый, Бату-хан легонько стегнул коня, трогаясь далее, а Субэдэй молча указал на стены детинца.

И вновь начался бой. Печерний город, княжеская цитадель, находился ближе к Клязьме. Стены его не впечатляли высотой, но сложены они были из белого камня.

Бурундай, увидев такое дело, мигом распорядился доставить таран. Бревенчатую стену долбить этим орудием бесполезно — спружинит, а вот каменную кладку рушить — тут таран к месту. Но стенобитное орудие не понадобилось.

Когда ордынцы скопились перед воротами Печернего города, так плотно обитыми железными накладками, что казались цельнометаллическими, створы дрогнули и открылись. Показался маленький вооружённый отряд, сопровождавший княжичей Всеволода и Мстислава, везущих многие дары в надежде, что их помилуют за отдельную плату. Монгольские сотни сориентировались мгновенно — погнали коней и ворвались в цитадель, мимоходом прирезав Всеволода Юрьевича. Мстислав бросился бежать, но куда там — словили княжича и зарубили.

Торжествующие ордынцы заполнили весь детинец, шныряя вокруг и не зная, куда кидаться вначале — то ли ко дворцу княжескому бежать, то ли к соборам направиться. И там и там добыча обещала быть впечатляющей. Положение исправил Бурундай.

— Все к оросскому храму! — распорядился он. — Так и так всё наше будет…

Семейство великого князя, приближённые его и случайные люди, искавшие спасения в Печернем городе, забились в Успенский собор, поближе к светлому образу Богоматери Владимирской. Но не уберегла народ чудотворная икона — ордынцы обложили храм валежником и запалили огонь, чтобы выкурить крещёных. Чад повалил внутрь собора — тяга была хорошая…

Дрожащие голоса, выпевавшие псалмы, стихали один за другим — богомольцы падали, задыхаясь в удушливом дыму. Так и угорели все.

— Конец, — устало сказал Изай Селукович, утирая сажу с лица, — победа. Был Владимир, и нету Владимира…

До самого вечера продолжался разнузданный грабёж — хотя бывает ли разграбление порядочным и церемонным?

Ветчаной город отличался бедностью — сожгли Ветчаной город. А вот в Среднем и Новом добыли столько добра, что много телег нагрузили доверху. Бывало, что нукер выбрасывал из баксонов отрезы шёлковые, лишь бы места хватило для драгметаллов. Да и с теми перебирали — откидывали серебришко, одним золотишком затаривались.

Среди раздетых мертвецов, вытащенных из Успенского собора, великого князя владимирского не нашлось. Не сыскали его и во дворце.

И епископ Митрофан обнаружился среди угоревших, и княгиня Агафья Ростиславна со снохами, Марьей да Христиной, и воевода Пётр Ослядюкович, а вот Юрия Всеволодовича не было.

После усиленных поисков к Субэдэю привели икавших от страха писарей, и те поведали багатуру, что Юрий Всеволодович отъехал из города на север, через Ростов и Углече Поле, [137] за Итиль-реку, войско собирать. Брата Ярослава Всеволодовича кликать, Переяславль-Залесский держащего в руце своей, а нынче, поговаривают, и Киев прибравшего. Другого братца, Святослава с дружиною, звать из Юрьева-Польского, а также племянников — Василька Константиныча, от отца получившего Ростов с Костромой «со всею областию Галицкой», и Всеволода Константиныча, что в Ярославле правит да в Углече Поле, и Владимира Белозёрского.

Получив такие известия, Субэдэй-багатур повеселел даже — он терпеть не мог безвестности. Теперь же, когда всё стало ясно, можно было позволить себе и расслабиться, отдать всё время увлекательнейшему занятию — разграблению великого города.

Растаскивалось добро из домов и теремов, со складов купеческих и храмов божьих. Ветчаной город уже догорал, когда занялся Новый, заполыхал в ночи колоссальным костром, красным вздрагивавшим пламенем освещавшим гибель свою принимающий Владимир-Залесский, он же Владимир-на-Клязьме.

Глава 19,

в которой Пончик знакомится и прощается с героями

Когда Пончик мчался «прямоезжей дорогой», стараясь не отстать от Всеволода Юрьевича, мысли не держались в его голове. Тогда он жил одними ощущениями — понукал своего толстого, ленивого коня, которому лишь бы в стойло тёплое забраться да хрумкать овёс, поглядывал на проносившиеся мимо колючие ели, на хмурых дружинников, чьи крепкозадые скакуны пахли конским мылом и потом.

Княжич Всеволод был упитанным молодым человеком, маменькиным сынком, слабым и трусливым, негодным к строевой службе. Он бежал с поля боя, и получилось так, что владимирцы вторично бросили рязанцев, оставив одного Романа Ингваревича биться с «мунгалами».

Подъезжая к Владимиру, Александр стал искать оправдания князьям, но досада пекла, как слёзы глаза жгут. Если бы Юрий Всеволодович не ротозейничал, не малодушничал, подставляя Рязань и думая отсидеться за лесами, если бы он сразу бросил все свои силы на помощь тёзке своему, Ингваревичу, то они бы вдвоём могли большое войско собрать — тыщ двадцать, как минимум. Да столько же, если не больше, ополченцев согнали бы. Это же сила! И так бы оба князя врезали бы по сусалам Чингизидам, что тем худо бы пришлось. Если бы да кабы… Эх… Конечно, Юрии вряд ли одержали бы победу над татарвой, но они столько ордынцев положили бы, что волей-неволей Батыю пришлось бы вернуться в степи — раны зализывать, живую силу копить для нового похода на Русь. И ещё неизвестно, состоялся бы тот поход или нет. Да, много, очень много народу полегло бы тогда на реке Воронеже, зато и Рязань устояла бы, и Владимир, и вся Русь Святая! И снова «бы», «бы», «бы»…

И ведь всё равно великий князь владимирский потерял и войско, и грады свои! Потерял без толку, растратил впустую силы немалые, распылил их по всей земле владимирской. И что теперь?

Доверил оборону Владимира двум своим недорослям, попросту говоря, бросил город на произвол судьбы, а сам помчался на реку Сить — ждать, пока ему родня полки приведёт. А где ж он раньше был? Послы монгольские у него побывали и к Батыю вернулись — ещё в декабре! Что же он делал целых два месяца? Почему ополчение не собирал? Почему ту же родню не теребил? Может, и правы те шептуны, что уверяют по углам, будто бы великий князь не просто так послов отпустил ордынских, а и пообещал через них Батыю, что не будет вмешиваться. Дескать, бери Рязань, жги её, режь всех, кого ни попадя, только меня не трогай, дай отсидеться на печи… О-о, это сколько же таких вот трусливых и недалёких политиков насчитывает история! Всех этих любителей сговариваться с врагом, степенно толкуя о подставах и разменах по принципу «ты мне, я тебе». И ума у них не хватает понять, что это игра в поддавки, что враг, довольный глупостью «высокой договаривающейся стороны», сделает своё чёрное дело, примет размену, а после с неоскудевшими силами на тебя же, глупого, и навалится.