«Господи, — вздохнул Пончик, — и в этом веке всё как всегда — дорог нету, а дурачья — навалом…»

Он вспомнил, как потрясал посохом епископ Митрофан и басил: «Чада, не убоимся!» — как пунцовел от стыда воевода Пётр Ослядюкович, посылая на стены мальцов да их матерей. А кого ещё-то? Изо всей дружины одни хромые остались, да калеки, да молодь неопытная. Кого великий князь в Нижний Новгород отослал, кого в Коломну, кого с собою увёл. И некому стало оборонять город на Клязьме…

…Вздрагивая, Александр прислушивался к рёву монголо-татар за стенами Печернего города и сжимал рукоять короткого меча, единственного своего оружия, придававшего хоть тень уверенности. Он чувствовал себя в ловушке — из детинца не убежать, а иначе спастись просто нереально. Владыко Митрофан собрал всех в соборе, они там заперлись и возносят молитвы Господу, но не такого избавления искал Пончик.

Тоскливо переводя взгляд с одного собора на другой, в тысячный раз обшаривая глазами зубчатые стены, он всё пытался изыскать слабину в укреплениях, хоть какой-то выход, хоть норку малую, чтобы забиться в неё и переждать набег, но тщетно.

Услыхав громкую ругань малой дружины, Александр выглянул из-за высокого крыльца терема.

На просторном дворе строились молодые воины и бранили княжичей. Всеволод и Мстислав уговаривали бойцов, покрикивая слабыми голосками:

— Выйдем, поднесём мунгалам дары богатые, они и сменят гнев на милость!

— Да посекут они всех! — грубо оборвал княжичей старый седой рубака. — Нельзя мунгалам верить!

— А что нам остаётся?! — возопил молодой боец в шлеме не по размеру. — Хоть так нас сгубят, хоть этак! Неужели устоим мы против такой-то силищи?

— Знамо дело, не устоим! — поддержали его вразнобой.

— Вот и я то же самое говорю! — приободрился молодой. — А так хоть какая-то надёжа будет!

— Да чего там! — зашумела толпа. — На выход! Айда!

— Выходим! — закричал Всеволод и сорвал голос, «дал петуха».

Дружинники подхватили тюки с дарами и направились к воротам. Последним тащился старый воин. Он хмурился, морщился, плевался, но шёл со всеми. Видать, понял, что в детинце — полная безнадёга.

«Капец…» — мелькнуло у Пончика в голове.

Заскрипели отворяемые ворота, делегация во главе с княжичами двинулась вон — и тут же, сметая дружинников, в Печерний город ворвались монголы. Они валили и валили, ржущие и визжащие кони врывались в детинец, кружа и заносясь, словно не ворота открылись, а плотину прорвало. «Капец!»

Со стен Печернего города открыли стрельбу из луков ополченцы, но их смели оттуда, как мусор, как паутину с потолка.

Ордынцы заполнили детинец, бросаясь к брошенному терему, к битком набитым соборам, к опустевшим гридницам.

Пончик прятался за витыми деревянными колоннами, поддерживавшими галерею-гульбище. Сюда же подъехал молодой, безусый нукер в одной шубе, покинул седло, стал привязывать коня к столбу скользящим узлом…

Позже Александр неоднократно возвращался к этому страшному моменту, прокручивал его в памяти и так и этак, но тогда никакие размышления, никакие соображения не затрагивали его ум. Сработали инстинкты — Пончик рванулся и неумело ударил мечом. Ударил со всей силы, целясь нукеру в спину. Тот успел извернуться, и клинок вошёл в печень. Содрогаясь от ужаса и отвращения, Александр провернул меч и выдернул его из страшной раны. Убитый человек рухнул к его ногам.

Сдерживая тошноту, шепча молитвы, Пончик торопливо поднял малахай, упавший с головы нукера, напялил себе на голову и, так вот замаскировавшись, полез в седло, вырывая из рук мертвеца поводья.

Хлеща плетью недовольного коня, Александр направил его к воротам. Сотни раскосых глаз видели Пончика, но не обратили на него внимания. Или приняли за своего, или не стали разбираться, кто есть кто, торопясь за добычей. Ему что-то кричали, Шурик не отзывался, не оборачивал своё явно не степняцкое лицо.

Длинногривый конь мчал его по улицам Среднего города, мчал, изредка взбрыкивая. Со зла Пончик ударил вредную скотину промеж ушей, и мохноногий угомонился, послушно понёс седока к Торговым воротам.

И в Среднем, и в Новом городе было полно монголо-татар, [138] но они так увлеклись грабежами, так были распалены, что не приглядывались к странному всаднику. Ордынцы резали всех подряд — «от юного до старца и сущего младенца», некогда им было отвлекаться…

Александру удалось без помех покинуть Владимир через Золотые ворота, чьи белокаменные стены были закопчены гарью. Не разбирая дороги, Пончик понёсся к ближайшему лесу. Деревья приняли его, скрыли, даруя робкое ощущение безопасности и убережения.

Продираясь через заросли, он заехал в такую глушь, что решил было остановиться и сложить шалашик, но тут деревья расступились, и Шурик выбрался к обители, не замеченной монголо-татарами. Это был Вознесенский монастырь.

Храбро подъехав к запертым воротам, Пончик постучался. Сверху, в узкую высокую бойницу высунулся дюжий монах и басом осведомился:

— Чего надоть?

— Приютили бы денька на два, что ли! Из Владимира я, татары там, а у вас тут тихо пока…

Монах посопел, с сомнением оглядывая Александра, поскрёб щетину на подбородке и пробурчал, скрываясь:

— Игумена спрошу…

Долго томиться в ожидании Пончику не пришлось. Дверь монастыря, обитая полосным железом, отворилась, и на пороге возник маленький, сухонький старичок в чёрной рясе. Косицы седых волос прикрывал куколь. Это был игумен.

— Чай, из воинов? — проскрипел старичок. — Бежал поди?

— Какой из меня воин, — махнул рукой Александр. — Лекарь я. Из Рязани в Коломну бежал, из-под Коломны сюда. И везде погром, и всюду трупами смердит… Угу…

Старичок покивал.

— Да-а… — вздохнул он. — Беда великая пришла на землю нашу. За грехи княжьи весь люд ответ держит… А вот у нас брат Осип занедужил, не глянешь ли?

— Отчего ж не глянуть? — бодро отвечал Пончик. — Глянем.

— Проходи тогда, мил-человек, спаси душу праведную…

Поклонившись, Александр прошёл в обитель, ведя за собою коня. Во дворе снег был убран, а посередине стояла часовенка. Пончик мигом содрал с себя малахай и перекрестился.

Знакомый уже монах-верзила, назвавшийся братом Вахрамеем, провёл его к хворому Осипу. Хворый дышал хрипло, заводя под сводчатый потолок печальные, как у коровы, глаза.

Пончик потрогал ему лоб — не горяч, но температура есть.

— Открой рот, — потребовал он у Осипа. Тот очень удивился, но исполнил приказ. — Скажи: «А-а!»

— А-а…

— Та-ак… Горло болит?

— Есть маленько.

— Угу… Вахрамей, редьку не сыщешь ли?

— Сыщем, чего ж.

— Как найдёшь, потри её в кашицу. Хватит и одной, если с мой кулак размером. Натрёшь — сюда тащи. Понял?

— А то!

В дверях скрючился игумен.

— Ну, как? — проскрипел он.

— Жить будет, — буркнул Пончик. — Найдётся у вас мёд?

— Знамо дело, держим борти. Есть и дикий лесной. Принесть?

— Несите!

И пошло оказание медпомощи — тряпицу на хилую грудь Осипа возложив, Шурик сверху щедро намазал тёртой редьки, покрыл другой тряпицей, одеяло натянул. Скормил хворому полмиски пахучего мёду, на горло горячий компресс наложил и стал ждать улучшения.

Он сидел на лавке, откинувшись к стене, и очень постепенно, по капельке, выдавливал из себя недавний страх, успокаивался, привыкал к видимости мирной жизни. Признаться, Шурик не верил, что тишина и покой обители — это надолго. Картины пережитого стояли перед глазами, и он мучился томительным ожиданием развязки, ждал криков и ударов в дверь, штурма, пожара, смерти кротких монахов и своей собственной гибели. Но тихо было в монастыре. Прикрытый лесом, он схоронился и не давал о себе знать, будто и не было его. И звонница низка, за соснами не заметят…

Монахов в обители проживало немного, половина из них находилась в преклонном возрасте. Они молились Богу, держали хозяйство, в смирении и кротости проживали дни свои вдали от суетного мира.